— Юрий Михайлович, благодарим вас, что это большое интервью, приуроченное к вашему юбилею, вы даете нам, журналу «7 Дней». Сегодня хотелось бы поговорить о самых ярких событиях в вашей длинной творческой жизни.
— Первая запись в моей трудовой книжке — «солист-инструменталист Белорусской государственной филармонии». Январь 1964 года. Тогда я вышел на сцену филармонии в Минске в составе трио — сам играл на аккордеоне, еще были контрабас и гитара. Так что считайте, с 64-го года, сколько лет я на эстраде...
— 61 год! Это впечатляет. Меня вообще поразило в вашей биографии, что вы — рано повзрослевший, самостоятельный ребенок. Любимый сын Юрочка, это чувствуется по семейным фотографиям, но уже совсем юным с аккордеоном едете куда-то на попутке…
— Я тогда учился на первом курсе музыкального училища в Молодечно. Сами понимаете, времена были трудные, не хватало много чего, это сейчас не знаешь, что выбрать. А тогда самое любимое лакомство — конфеты «Подушечки», знаете, такие, посыпанные сахаром, они были разного цвета: зелененькие, красненькие... Даже не карамельки, там внутри было, по-моему, какое-то варенье. Они продавались врассыпную. Бомба! И никаких, как бы сказать…
— Развлечений.
— Для меня было главное развлечение — пойти на каток в городе Молодечно. На стадионе зимой заливали лед, из рупоров на столбах играла какая-то эстрадная музыка, и мы катались на коньках...
— Ну представьте себе: война только закончилась, лет пять-шесть прошло… В Белоруссии полная разруха, во время войны города там по несколько раз переходили из рук в руки. Молодечно — бывший польский город, и он был достаточно интересный. Наш дом в районе Геленово находился недалеко от триумфальной арки, как в Москве на Кутузовском проспекте, но, конечно, меньше размером. Она была построена, наверное, давно, потому что мы, пацаны, там лазили, искали какие-то сокровища. Буквально в двухстах метрах за аркой находился Дом культуры. Напротив — стадион. Две важные для меня точки. На стадионе мы зимой катались на коньках, летом играли в футбол. А в Доме культуры у меня появился первый джазовый коллектив. Но это позже. В 1959 году я начал учиться в музыкальном училище в Молодечно. Там не очень приветствовали эстраду. Уклон был в классическую музыку, в народную, а эстрада — это так. Она могла быть, но, по мнению многих педагогов, мешала процессу обучения. Главной была классическая музыка. Сольфеджио каждый день и тому подобное. Училище было хорошее, кстати. И мне очень повезло, что моим преподавателем был Карл Карлович Погоцкий.
— Карл Карлович в моей памяти занимает особое место… Это был большой человек, очень мягкий, очень культурный. Замечательный преподаватель. Именно он учил меня играть на аккордеоне… В это время моего отца, военного, перевели в Минск, в штаб Белорусского военного округа. И я в Молодечно остался один. Мне дали комнатку в общежитии. Соседом по комнате был мальчик, которого звали Фима Готкин, он играл на кларнете. И вот мы с ним задружились сильно. Потом я собрал квартет, даже квинтет. Фима играл на кларнете, я на аккордеоне, контрабас еще был, малый барабан ставили на стул. Смешно, конечно, но это было то, чего мы хотели, понимаете? Эстрадную музыку очень все любили, но официально ее не преподавали. А в своем коллективе мы были свободны, я там на аккордеоне изощрялся...
У меня были очень хорошие инструменты. Отец привез из Германии два — один аккордеон красный, другой белый — известной немецкой фирмы «Хонер». Такой инструмент невозможно было найти в СССР. Даже в Германии было непросто купить его. Но отец привез. Папа прошел всю войну, воевал с первых дней. А когда зашли в Берлин, его назначили замначальника военной администрации района Потсдам.
— Да, вместе со мной из Ташкента. И в 1948 году в Берлине родилась моя сестра Жанна. В Германии мы жили примерно до 50-го года.
— Смутные какие-то, подсознательные воспоминания... Отец любил охотиться на уток, рыбу ловили, вот это было святое. Меня брали везде. В общем, обычное детство.
— Нет, потому что был маленьким. Но разница, конечно, была очень большая. Хотя Берлин тоже частично лежал в руинах. Там сразу же сделали зоны: американскую, французскую, британскую и нашу, советскую. Просто на карте расчертили. Не было поначалу там никаких пограничников, можно было пересекать эти зоны спокойно, никаких проблем. Я смутно это все помню, тем не менее осталось в памяти, что в западных зонах был больше выбор сладких конфеток. (Улыбается.) А вот никаких шоколадных конфет не было в помине!
— И на Новый год все скромно было.
— Красивый папа и мама красивая, ну прям как из советского кино, смотрю на ваши фото…
— Да, эти фотографии того времени. Вот папа, лейтенант, это 42-й год. А в 43-м его перевели в Смерш. Отец был под Сталинградом... Сколько людей погибало каждый день... Он не любил о войне рассказывать. Но когда я был уже взрослым, иногда мы с ним сядем, по граммульке примем, и папа начинал вспоминать…
— Да. Всем ребятам присылали повестки. Они были разного формата. Одна повестка из военкомата, откуда сразу отправляли служить. Вторая была приглашением на медицинское освидетельствование. Вот я получил такую. Приехал тогда с гастролей, это была осень 1964 года.
— Да. Я уже съездил на свои первые гастроли в Новосибирск. Вернулся, прошел медкомиссию и тут же был распределен куда-то на Дальний Восток. Спросил: «А можно позвонить?» Связался с отцом... Одним словом, решили проблему, оставили меня в Белоруссии, но отправили в специальное подразделение. Разрешили только домой съездить, что-то из вещей взять. Так началась моя служба в армии... Самое интересное, вот многие говорят — дедовщина, у нас не было ее в то время.
Но, конечно, в армии очень тяжело после гражданской жизни — дисциплина! У нас был командир подразделения полковник Бурунов, как сейчас помню. Весь увешан орденами, ветеран войны, но такой шустрый! Мы когда выходили на боевые учения, надо было стрелять из автоматов, кидать гранаты. А призваны были разные люди, и из Средней Азии, и с Кавказа. Не все хорошо знали русский язык... Когда учебные гранаты кидали, это еще ничего, а когда боевые начали бросать, боялись... Солдат выскакивал на бруствер из окопа, поворачивался «к врагу» задом, кидал гранату. Можете себе представить! Полковник фуражку назад: «Эх вы, салаги, вот смотрите, как надо!» Граната летит, а он уже в окопе. Это был наглядный пример. Когда солдаты увидели, как бросает гранату герой войны, стали серьезно относиться к учебе.
— Кстати, вы упомянули ваши первые гастроли в Новосибирске, это мой родной город. Интересно, каким вы его увидели в 1964 году?
— Мы тогда не выступали в городе, ездили по районам. Кстати, надо объяснить, как я попал в филармонию, это удивительная история. Моя мама работала главным бухгалтером на Минском радиозаводе. На их предприятии был оркестр джазовый, вот на удивление. Мать мне рассказывала: «У нас тут оркестр, они трубят все время». Я захотел послушать. Пришел на репетицию и там познакомился со Львом Моллером. Он был руководителем Белорусской госфилармонии, но еще и управлял оркестром на радиозаводе. Моллер предложил: «Слушай, аккордеон нам не нужен. Давай мы тебе выберем какой-нибудь другой инструмент, скажем, тромбон». Я удивился: «Тромбон?» — «А что такого, у нас инструменты есть хорошие». Позвал помощника, тот приносит тромбон американский фирмы «Конн», как сейчас помню, альтовый, самый маленький. Моллер говорит: «Попробуй подуй». Я — бр-бр... Ну, говорит, вручаю тебе этот знаменитый тромбон, начинай. Два тромбониста у него в оркестре были, стали мне показывать, как надо дуть. А тромбон — как скрипка… Там нет точной ноты, ты должен чувствовать его. Одним словом, дали мне инструмент домой, я там пыхтел, соседи все с ума сходили от этого звука. Моллер мне потом говорит: «Слушай, давай к нам в филармонию». Я спрашиваю: «А что я там буду делать?» — «Ну ты же на аккордеоне прекрасно играешь, мы тебя оформим на работу, сделаем тебе бригаду». К нам в филармонию тогда приехали музыканты из Москвы. Работали в Москонцерте, но их оттуда попросили, и они отправились в Минск. И с этими двумя москвичами я поехал на гастроли в Новосибирск. Это был январь 1964 года. Можете себе представить: зима в Сибири, горы снега. А наша задача была — обслуживать райцентры. За нами приходил автобус, такой как в фильме «Место встречи изменить нельзя». Неотапливаемый, холодный. Мы ехали на край города, там стоял трактор, к нему прицеплена платформа на лыжах, на ней — деревянный домик. Внутри печка, которая топилась дровами. Мы залезали в этот домик, и трактор нас доставлял на концертную площадку.
Тогда, в Новосибирске, я познакомился с Иосифом Кобзоном. Смотрю, весь город увешан рекламой его концерта. У нас в бригаде работали женщины из Москонцерта, они смогли достать билеты. И вот я пришел в Театр оперы и балета, зал на 1600 человек, аншлаг, выходит Кобзон: «А у нас во дворе есть девчонка одна…» Принимали его потрясающе, конечно. И после концерта мы поехали к нему в гостиницу, в его автобусе, вместе с музыкантами, там был стол накрыт. Иосиф очень любил такие посиделки послеконцертные. И там мы познакомились. Представляете, сколько лет назад?!
— Как это было? Просто подошли, вас представили?
— Меня представили музыканты, говорят, вот наш руководитель из Белгосфилармонии, на аккордеоне играет. Иосиф так похлопал меня плечу: «Успехов, успехов». И много лет с тех пор мы с ним общались, дружили.
— Юрий Михайлович, знаю, что в вашей биографии был момент, когда вы вдруг уехали работать в глубинку, на Кавказ...
— Да, поработал в Росконцерте, в Москве, после чего уехал в Чечено-Ингушскую АССР. Дело в том, что мне отказали в звании заслуженного артиста Российской Федерации... Министр там был такой, тяжелый человек. Ну и я по молодости обиделся сильно. Ведь это уже середина 80?х, мы работали только стадионы, делали хорошие сборы. Выхожу из кабинета руководителя, стоят два человека явно с Кавказа, подходят, говорят, конечно, сначала разные приятные слова. А потом: «Слушай, мы хотим тебя пригласить на работу». Я удивился: «Куда? Росконцерт — это главная организация». — «В Грозный». — «В Грозный?» — «Слушай, будет все хорошо». И вот я три года там отработал, с 83-го по 86-й.
Теперь это совсем другой город. Шикарные гостиницы, улицы, магазинчики… А тогда мне присвоили звание заслуженного артиста Чечено-Ингушетии, и я на площади перед Домом правительства дал небольшой концерт. Ко мне подходили люди и говорили: «Ой, как мы рады, что вы приехали, как мы рады!» Обыкновенные, нормальные люди. Вот это воспоминание очень сильное. Жил я в гостинице «Кавказ», у меня был свой номер с балконом, мы там шашлыки жарили. В общем, самые лучшие воспоминания о тех трех годах пребывания в Чечне.
— Но все-таки надо было иметь смелость во время расцвета и всесоюзной славы уехать из столицы!
— Да, мы в ДК не работали, стадионы собирали по 20—30 тысяч человек, представляете, что это такое? Выезжали на месяц. Но вот звание… Я очень обиделся. Это одна из причин, почему я поехал в Грозный.
— Почему не дали звание в Москве?
— Да разве скажут почему. Не дали, и все.
— Слишком большая аудитория, слишком большие тиражи у пластинок…
— Понимаете, в чем дело… Я приносил огромный доход Росконцерту, как и фирме «Мелодия». Росконцерт, кстати, был довольно прогрессивной организацией в этом смысле. Для них главное — вал, сборы. Мы получали ставки — 20 рублей за выступление, у кого-то было 14—15. А главными противниками ВИА были члены Союза композиторов. Но иногда эти противники превращались в друзей. В свое время я познакомился со знаменитым поэтом-песенником Михаилом Таничем, а через него со многими композиторами, которые были членами Союза, но понимали, что такое вокально-инструментальный ансамбль.
Раз был случай. Меня и Славу Добрынина пригласили на совет Союза композиторов. Славка не пошел на эту встречу, а я поехал. И привез клавир, нужно было обязательно, чтобы он был. Знаете, что такое клавир? Это ноты песни. Все было написано мной правильно, я каждую ноту выверял.
Пришел и начал им исполнять «Маки». Спел, аккомпанируя себе за роялем. И вот встал Таривердиев, потом Жарковский, Богословский, начали меня «бомбить». Они знали, что я зарабатывал очень большие деньги по советским меркам. Но ничего не могли сделать, все было официально, честно.
— А как можно «разбомбить» песню — ноты не те?
— Им дай только повод, они находили, что сказать… Как это, он не член Союза композиторов, а популярность бешеная, миллионы пластинок продаются, что это такое, безобразие! И встает Миша Танич и говорит: «Да вы что, в самом деле?» Он их разложил по полкам. И когда мы уже выходили в коридор, я подошел, сказал: «Михаил Исаевич, я вам очень благодарен, что вы такие слова хорошие сказали». Он говорит: «Юра, да ладно, приезжай в гости, поговорим, выпьем, посидим». После этого мы создали с ним песни «Не забывай» и «Зеркало». Всегда было приятно с ним общаться. Вообще должен сказать, что со всеми поэтами у меня были хорошие отношения. Это главные поэты-песенники Советского Союза, они такими и остались…
А с Марком Фрадкиным я познакомился так: однажды приезжаю в ресторан Дома композиторов. Он был на два сектора разбит, один — для всех посетителей, другой — для членов Союза. Но так как у меня хорошие отношения были с официантами, я иногда заходил во второй сектор, там было очень тихо и спокойно. Сижу, вдруг появляется Марк Фрадкин, садится за соседний стол, так на меня смотрит… Ну, думаю, сейчас выгонят меня отсюда. А он подходит и говорит: «Мне очень приятно с вами познакомиться, я знаю, что вы большим успехом пользуетесь».
Одним словом, мы разговорились, он пригласил меня в гости. Фрадкин жил вблизи площади Маяковского, там такой дом был большой, прямо на Садовом кольце. Марк встретил меня, весь с иголочки. Он был очень импозантный мужчина, среди композиторов самый модный. Добротные пиджаки, галстуки, носил такой шейный платочек, пах хорошим фирменным одеколоном. Оказалось, у него дочка с мужем жили за границей, и она снабжала отца… У Фрадкина я впервые попробовал виски. Марк расспрашивал меня, его интересовал вокально-инструментальный жанр. Он тогда развивался, и композиторы понимали, что надо сотрудничать. Так началась моя работа с «мастодонтами».
— Была такая устоявшаяся модель продвижения артиста в Советском Союзе: достаточно было попасть в телевизор, и все, тебя начинали узнавать, петь твои песни. А у вас ведь по-другому получилось. Ваши песни все пели, но поначалу в лицо не знали.
— Да, меня к телевизору не допускали. Опять же сыграл роль Союз композиторов. Вся музыка в Советском Союзе контролировалась им. Они не могли запретить выступление вокально-инструментальных ансамблей, потому что существовали концертные организации, которым нужно было получать доход. Но влиять на то, пригласят тебя на телевидение или нет, — могли. Или, например, прием комиссией новой программы. Я вам скажу, что у нас с ансамблем «Добры молодцы» было 12 просмотров! В комиссии сидели представители Министерства культуры, Союза композиторов, люди из нашей концертной организации. И мы сдавали нашу новую программу 12 раз! То это нельзя, то то нельзя. Почему у вас бакенбарды? Или слишком длинные волосы. На один из показов мы пришли постриженные наголо. И когда они это увидели — выходят «Добры молодцы» все лысые, сказали: «Ну, слушайте, ну не так же». Приняли программу, наш протест подействовал.
Хотя, должен сказать, в плане репертуара особых запретов не было, как сейчас думают. Мы во втором отделении пели западные песни на английском языке. Та же история была с «Поющими гитарами». Когда я приехал в Питер из Минска, у нас было первое отделение — советские шлягеры, мои в том числе, а второе — иностранные песни. Мы даже композиции «Битлз» исполняли.
— Когда пишут: у Антонова было 30—40 концертов в месяц, я не могу себе представить, что это за жизнь. Самолет, поезд, гостиница, автобус, самолет, поезд…
— У нас был такой администратор в «Добрых молодцах» — Григорий Гельбо, питерский. Администратор-волк. Их было несколько в Советском Союзе, все они сидели, выходили, опять работали, потом их снова сажали. А ансамблем «Добры молодцы» руководил в ту пору Сева Новгородцев, известный музыкант. И он нам говорит: «Ребят, нам придется по три-четыре концерта в день работать». Я удивился: «А как это возможно?» Мы вживую пели, не было фонограмм никаких, нам вообще было неизвестно, что это такое. И выехали на Дальний Восток... Начали с Читы. У нас были дни, когда мы начинали концерт в девять часов утра.
— Для кого, извините?
— На предприятия ехали. Играли неполный двухчасовой концерт. Можете представить себе, какими мы были к вечеру… Я в то время такой был бодрый, такой энергичный и то вечером падал в гостинице — и спать. А утром вставали, успевали позавтракать — и на концерт. Не позже одиннадцати начинался первый. И вот посчитайте.
— Так самое-то обидное, что деньги эти безумные не вам шли.
— Мы получали свои ставки. Если посчитать, я получал 15 рублей, четыре концерта в день — это 60 рублей. Извините, но в СССР у некоторых были такие зарплаты за месяц. Мы зарабатывали приличные деньги. Правда, это выматывало страшно просто, мы приезжали, потом лежали дома, вспоминая эти буйные гастроли… Еще надо было за девушками поухаживать, вы же понимаете, все пацаны молодые.
— А у вас быстро появилось свое жилье в Москве, прописка? Вы ведь из Минска, а потом долгое время работали в Питере...
— Очень было тяжело с этим в Москве. Когда я из Питера приехал после «Поющих гитар», долго снимал квартиру. Получить жилье, прописку было практически невозможно для молодого артиста. Росконцерт, правда, помогал. Собственно говоря, с его помощью я и закрепился в Москве.
— Столица вам понравилась?
— Конечно. Если бы я остался в Питере, не знаю, что со мной было бы. Потому что в Москве я познакомился с самыми лучшими поэтами-
песенниками Советского Союза. Леонид Дербенев, Михаил Танич, Михаил Пляцковский, Леонид Фадеев, тогда еще молодой автор. Это были монстры песенной поэзии. Мы все встречались в кафе «Националь» за обедом. Приходили все поэты, общались, рассказывали друг другу, какие у них успехи. И вот я вошел в их круг. Мои песни уже знали в Советском Союзе, и, конечно, они хотели со мной познакомиться. С Леней Дербеневым тепло общался, приезжал к нему в гости. Миша Танич в центре Москвы жил, я к нему тоже в гости заходил.
Они очень хлебосольные были. Миша Пляцковский, с которым мы написали музыкальную сказку «Приключение кузнечика Кузи»... Игорь Шаферан, забыл назвать, замечательный поэт-песенник.
— Знаете, что интересно. Часто, когда видишь архивную фотографию артиста того времени, думаешь, ну это журнал «Работница», 78-й год.
Смотришь на фото Юрия Антонова — какой-то западный лоск, в хорошем смысле, стиль. Откуда это у вас…
— Попробую объяснить. Я один из первых артистов на советской эстраде, который стал общаться с югославами, с певцами. Серб Джордже Марьянович, был такой, это первый человек, с кем я познакомился. Они приезжали на гастроли, у них всегда были лучшие инструменты, гитары, усилители, синтезаторы. Потом пошли артисты из Хорватии, из Словакии, из Словении. У меня было очень много знакомых из Восточной Европы. У них какая была система? Они приезжали сюда, выступали месяц, зарабатывали хорошо, но... Выпить, закусить, девочки, то-се — деньги уходили. И когда им нужно было сдать в посольство рубли, чтобы получить валюту, они нуждались в средствах.
— А денег нет.
— А денег нет. И они мне звонили: «Юра, мы тут барабаны продаем, ты не хочешь купить?» И так я покупал хорошие заграничные инструменты, которые у нас достать было невозможно.
— Но все-таки вопрос был о стиле. То есть таким же путем и одежду доставали?
— Да. Я брал с них пример, они очень модные были, даже по западным меркам. У меня появилось много знакомых среди людей, которые занимались продажей одежды… У них я купил первые итальянские пиджаки, хороший парфюм, одевался, поливал себя этим одеколоном, самому было в кайф! (Улыбается.) Это еще с «Поющих гитар» началось. В ту пору финны наводняли Питер, автобусов стояло жуткое количество. Когда я приехал в Москву, тут не было столько финнов, конечно, но тем не менее фарцовщики встречались. А в магазинах ничего приличного не продавалось. Это сейчас с этим нет проблем.
— Но вы знаете, что меня поражает: других бы такая популярность, которая была у вас, испортила. Слава, деньги, внимание женщин и зрителей. Но я никогда не слышала, чтобы Антонов кого-то подвел, схалтурил, сорвал концерт. Наоборот, говорят — у Антонова в коллективе была железная дисциплина, не выпивали в рабочее время.
— В рабочее — да. Понимаете, какая вещь: если группа летела на гастроли и в самолете был выпивший музыкант, потом говорили: «Это Антонов. У него коллектив — пьяницы». И я категорически с этим боролся. Однажды мы в Киеве оставили басиста. Возвращались с гастролей, я приехал отдельно, музыкантов привезли, и его еле выволокли из автобуса. Я говорю: «Все. Оставляем его здесь». Как он потом добирался, не знаю, этот человек больше в нашем коллективе не играл. Это была наука для остальных. Да, тяжело работать два-три концерта в день, а раньше еще была такая традиция — принимающая сторона устраивала банкет после выступления... Но я поставил условие: ребята, давайте держать себя в рамках. Потому что, с одной стороны, просто противно смотреть на пьяного, а с другой — это моя репутация, а не коллектива. И у меня до сих пор, вот уже не знаю, сколько лет, никто в группе не пьет.
— Почему говорят, что у вас сложный характер?
— Да? Сложный?
— Да. Вот мы с вами никогда не были знакомы и не пересекались в работе, но если б я слушала людей... Может быть, это оттого, что вы требовательны в профессии, дисциплинированны?
— Давайте честно признаемся… Не буду говорить о сегодняшнем дне. Но среди музыкантов часто процветает расхлябанность, анархизм такой. Знаете, про себя он думает: я творец, меня обожают люди, я играю крутую музыку. А дисциплины ноль. Я не запрещал, в нерабочее время ты можешь выпить, это твое дело. Но когда работаешь с людьми, а их тысячи тебя ждут, ты должен себя вести нормально. И я всегда создавал условия для того, чтобы мы хорошо работали и о группе были хорошие отзывы.
Но самые главные конфликты, я вам честно скажу, случались с людьми вашей профессии. Это неудавшиеся так называемые журналисты, неизвестно что окончившие, которых направляли ко мне. Они приходили, двух слов не могли связать. Я сидел, смотрел на них и думал: «Господи, что это такое? Это они берут интервью у меня?!» Я говорил: «Знаете что, извините, до свидания». Случайные, непрофессиональные люди. Но таких было много. Думаю, они впоследствии и создали слух о невыносимом характере Антонова. На самом деле обо мне никто ничего не знает...
— Информации мало, да.
— Вообще! Я отрезал журналистов от себя. Потому что, вы знаете, встретить умного собеседника очень тяжело. Человека, который относится к профессии ответственно. Сейчас ситуация несколько другая. Поколение поменялось, появились более достойные журналисты, которым я даю интервью. И мне уже не попадаются люди, которые приходили 20—30 лет назад. Вот они создавали неприятное впечатление. И вводили в заблуждение публику.
Я жесткий с бездельниками, с людьми, которые не хотят работать, а только деньги получать. Надо работать и зарабатывать, я за это.
— Скажите, а когда вот эти смутные времена наступили, конец 90-х — начало нулевых, не было у вас ощущения, что не хочется творить, писать новые песни?
— Нет. Знаете, я был немножко удален от общественной жизни, потому что активно занимался музыкой, сочинял, в студиях сидел. Но я и сейчас с десяти утра сижу в студии… Вот, пока даю интервью, звукорежиссер работает в моей студии, и примерно до полвосьмого вечера мы там каждый день.
Я люблю это свое занятие. У меня очень хорошая студия, европейского уровня. Знаете, когда каждый день работаешь — это всегда какие-то новые маленькие открытия. У меня много аппаратуры для студийной обработки звука, причем приборы очень качественные, дорогие. Есть микрофон, по нынешним ценам, стоимостью до ста тысяч долларов. В свое время я позаботился об этом. Установлен один из лучших в мире пультов, SSL 4000 G+, такой стоит на студии «Битлз» Abbey Road. Я летал в Лондон и покупал его у фирмы, которая занималась продажей аналогового оборудования. Выбирал из восьми моделей, которые они предлагали. А как я его вез из Лондона в Москву! Пульт огромный, не помню, сколько он там метров занимает. Прямой доставки из Лондона в Москву не было, только из Парижа, и пришлось везти через Ла-Манш. Кстати, прежде чем лететь покупать, я померил комнату, куда пульт должен был встать, и понял, что он не помещается. И производители, по моей просьбе, сняли восемь каналов. Они его пилили, чтобы я уложился в размеры. Слава богу, у меня был приятель в Министерстве транспорта, и он организовал мне доставку этого пульта. Из Москвы я тащил его к себе в Грибово и там устанавливал.
— В общем, для вас самое важное вложение — это хорошая техника.
— Да. У меня есть некоторые приборы, которые много лет стояли в коробках и я открыл их только сейчас. Они сильно улучшают звук.
— Вы говорите, что по многу часов проводите в студии. Работаете над новыми песнями?
— Нет, я уже практически не пишу песен. У меня столько написано… Просто есть много не вышедшего по каким-то причинам. Так бывает. Вот песня «От печали до радости» на слова Дубровина пролежала у меня больше 15 лет. Когда-то, в ресторане, он подошел ко мне и отдал текст на бумажке. Я взял его и забыл. Потом случайно открываю, смотрю, а листок уже желтый! Почитал, подумал, какой хороший текст, и написал песню «От печали до радости».
— У каждого есть своя любимая песня Антонова. Под вашу музыку делали предложение, женились, вносили в дом детей... Слушаешь и думаешь: наверное, он сам пережил что-то подобное, раз смог написать такое...
— Это неправда. Но такая добрая неправда. (Улыбается.) Ничего такого я не переживал, работал просто. Садился за фортепиано и сочинял. Обычно я создавал мелодии уже на готовые стихи. С Таничем мы работали так: он мне давал тексты, например небезызвестное «Зеркало», я сочинял музыку… Кстати, там мне одно слово не понравилось — «до головокружения». Я говорю: «Миша, замени это слово. Я не могу его выговорить, а тем более спеть». Он ни в какую. Думаю, ну ладно, начал тренироваться — головокружение, головокружение... Миша Танич был такой, знаете, ух, кремень. Но его человеческие качества...
— Песня, она же из двух составляющих складывается. Если бы текст вас не вдохновил на эту мелодию…
— Я всегда очень тщательно смотрел текст. Практически у всех моих песен тексты очень крепкие… Высокого уровня поэзия, прекрасные образы. Я очень благодарен поэтам, с которыми работал, замечательные имена. До сих пор тесно сотрудничаем с Леней Фадеевым, одним из ведущих поэтов-песенников. Он же Леонид Гендель, блестящий ученый, академик, биофизик. Не просто из подворотни человек.
— Вообще я поняла, что еще один миф мы развенчали. Вы не скрываетесь от людей... Я вижу, что у вас телефон звонит чаще, чем у меня. И друзей у вас много.
— Друзей — да. Но знаете, я достаточно замкнутый человек по жизни.
— Вы просто светские мероприятия редко посещаете…
— Не люблю.
— Лучше побыть дома?
— Да, у меня прекрасный дом, чистый воздух, тишина…
— Слышала про ваш зоопарк.
— Зоопарк… Рассказываю историю, совсем недавняя. Мне звонит мой бывший водитель и говорит: «Юрий Михайлович, я тут близко, около Одинцово, вижу, утка большая сидит посреди пруда уже второй день, а пруд уже замерз». Я говорю: «Да ты что!» — и поехал смотреть. Там вертолетная площадка медицинская и пруд рядом достаточно большой. Смотрим — селезень. Мы с водителем хотели его поймать, нет, никак. Так я что делаю? Договорился с МЧС, у меня там приятель есть, он вызвал своих бойцов, несколько человек, сетями поймали этого селезня. Привезли ко мне домой, а он оказался такой холеный, ну просто красавец… Я говорю: «Все, будешь у меня жить». Посадил его к уткам своим. И он сейчас там кайфует…
— Всех кошек вы уже спасли, сейчас уточки пошли…
— Да. У меня дома тишина, покой. Меня это очень устраивает. Летом вообще благодать, ботанический сад просто. Огромные деревья по 40 метров высотой — дубы, сосны, ели...
— Знаете, мне кажется, вы просто так много в своей жизни поездили, были лишены ощущения дома, и наконец-то нашли свое любимое место…
— Для меня сейчас главное в жизни — тишина. Потому что, когда я спускаюсь к себе в студию, там звуки, колонки, гитары играют. Поднимаюсь наверх — тишина, спокойствие, класс!
— Журнал с этим интервью выйдет в ваш день рождения, юбилей. Как будете его праздновать?
— Придется отмечать. Хотя я не люблю. Но сейчас такая мощная дата, намечается банкет. Еще не знаю всех подробностей, голова пухнет от этого. У меня нет помощников, я все сам. Понимаю, что только я могу договориться, сделать. Потом, мне такой человек не попадался, кто бы мог помочь, я же не очень общительный. Так сложилось. Есть друзья, близкие, звонят мне часто. Но сказать, что их много, нет, я не скажу так. Знакомых очень много, а друзья — дело изысканное, штучное.
— Встреча со зрителями планируется? Концерт?
— Концерт будет, только не в день рождения, намечен на конец апреля. В Москве, на Live Арене. И думаю, еще будет второй концерт осенью, в Кремле. Со мной разговаривала дирекция. Еще, возможно, Петербург и Минск — мои города. В Минске проходило становление, продолжение — в Петербурге, который я очень люблю. Там удивительная публика, зрители всегда меня принимают хорошо. Они знают, что с Питером у меня связано очень многое. Надеюсь, все встречи со зрителем состоятся.
0
25.00
